вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь.
Как ни
твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни
радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой
самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки
князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он
получил известие почти в то же время, -- вся прелесть этой прежней жизни
вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой,
пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем
Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с
неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник,
избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить,
опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что
графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер
почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену,
уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и
засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал -- проехав
по городу -- эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми
ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и
лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и
никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь,
московские балы и Московский Английский клуб, -- он почувствовал себя дома,
в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно,
как в старом халате.
Московское общество все, начиная от старух до детей, как своего давно
жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, -- приняло
Пьера. Для московского света Пьер был самым милым, добрым, умным веселым,
великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя,
барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что был открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане,
школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги -- никто и ничто не
получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и
взявшие его под свою опеку, он бы все роздал. В клубе не было ни обеда, ни
вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после
двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где
ссорились, он -- одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой,
мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на
просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью
раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не
доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не
ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина.
"Il est charmant, il n'a pas de seхе", [1] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно-доживающим свой век в Москве
камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только
приехал из за-границы, кто-нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно
искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и
что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не
мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести
республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком,
победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал
переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени
совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих
крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в
отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко
правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член
московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть
тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко
презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет
эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько
людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб
и выходили оттуда без единого зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что
он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал
прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим
положением, "а я и теперь все недоволен, все мне хочется сделать что-то для
человечества", -- говорил он себе в минуты гордости. "А может быть и все те
мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой-то новой, своей
дороги в жизни, и так же, как и я, силой обстановки, общества, породы, той
стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же,
куда и я", говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько
времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как
и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения
к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была
вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. "К чему? Зачем? Что такое
творится на свете?" спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день,
невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на
вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался
за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских
сплетнях.
"Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна
из самых глупых женщин в мире, -- думал Пьер -- представляется людям верхом
ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был
презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал
жалким комедиантом -- император Франц добивается предложить ему свою дочь в
незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое
духовенство в благодарность за то, что они победили 14-го июня французов, а
французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что
они 14-го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том,
что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на
сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем
Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его,
и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения
обид и любви к ближнему -- закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве
сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и
служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать
солдату крест перед казнью". Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми
признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что-то новое, всякий
раз изумляла его. -- "Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, -- но как мне
рассказать им все, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в
глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее.
Стало быть так надо! Но мне-то, мне куда деваться?" думал Пьер. Он испытывал
несчастную способность многих, особенно русских людей, -- способность видеть
и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь
жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая
область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал
быть, за что он ни брался -- зло и ложь отталкивали его и загораживали ему
все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту.
Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он
отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во
всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал все, что попадалось под руку, и читал так что, приехав
домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал -- и от
чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни
к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино
для него становилось все больше и больше физической и вместе нравственной
потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его
корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось
вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой
большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле,
нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на
всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина,
он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал
его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая,
слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот
узел, какой-нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил
себе: "Это ничего. Это я распутаю -- вот у меня и готово объяснение. Но
теперь некогда, -- я после обдумаю все это!" Но это после никогда не
приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же
неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался,
когда кто-нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне
солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего,
старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить
опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от
жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами,
кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто
государственными делами. "Нет ни ничтожного, ни важного, все равно: только
бы спастись от нее как умею"! думал Пьер. -- "Только бы не видать ее, эту
страшную ее".
Л.Толстой. "Война и мир".
